...Это был интересный замысел. Картина обещала получиться необычной, продуманной, приносящей удовлетворение. Все было, вроде, готово - на столе чистая еще, безжизненная бумага, краски, похожие на пробирки с примитивными клетками, соединяя которые, он намеревался создать прекрасный и бесконечно сложно функционирующий организм. Наверное, так же чувствовал себя Господь утром Первого дня. Или хирург, начинающий очередную, но всегда первую операцию. Действительно, кисть в руке напоминала стерилизованный, не запачканный еще кровью скальпель.

Началось. Он решительно опустил ее в лимонно-желтую краску и сделал первый мазок. Посмотрел на кисть - с нее как-то жирно, очень медленно, набухая и словно издеваясь, срывались яркие желтые капли. Он перевел взгляд на бумагу. Мазок получился черным...

...Он перепробовал уже все краски - нервную, лихорадочно мечущуюся желтую, многообещающую, набухающую изнутри душевным порывом красную, спокойную, отрицающую всякое движение, зовущую отдохнуть зеленую, навевающую ожидание чего-то неясного, неуловимого голубую, уносящую куда-то вдаль, как отхлынувшая морская волна, синюю. Он смешивал их, разбавлял, усиливал контраст, но бестолку. Он весь покрылся холодным потом. Даже девственно-чистая белая краска Начала, попадая на бумагу, умирала, превращаясь в символ Конца.

Эта картина должна была изображать само биение жизни, каждой каплей, каждой частицей цвета. Там было все. И там была Она.

А сейчас на бумаге красовалась, надменно и бесстыдно рассматривая его, смерть.

Перед глазами его пошли цветные круги, постепенно тоже становясь черными. Он забылся, ловя на себе все тот же неумолимый и равнодушный взгляд...

— В себя не приходил? — спросил врач, входя в палату. Сиделка подняла слипающиеся глаза и усилием воли заставила себя сообразить, где находится.

— Нет. Бредил все, орал чего-то. Да все они, шизофреники, так. Поорет, поорет и успокоится. А что, так и не узнали, кто он такой?

— Пока сведений никаких. В милицию сообщили. Ищут. Ну ладно, посмотрим...

...Подошвы, подметки, каблуки. Совершенно одинаковые, жесткие рифленые подошвы. Он видел их снизу. Они стройно и ритмично маршировали по его лицу, не замечая его, ничего не замечая. Ощущений почти не было - только стройный стук обуви по его глазам и губам. По глазам, которые хотели видеть яркое дневное весеннее солнце, первую травку, поющих веселых  птиц, радость  утра, пробуждение жизни. По губам, которым не хватало ледяной свежести первого ручья, томящей нежности других губ, всегда первых и желанных.

Он даже не мог сказать, что это - сапоги, ботинки или просто домашние тапки.

Ему вдруг очень захотелось увидеть лица этих бесконечно марширующих существ. Он не знал, люди это или не совсем, но это было слишком второстепенно. Огромным усилием воли он изогнул свой взгляд и устремил его туда - вверх, в бесконечность...

Лиц не было. Были сплошные, одинаковые, плотно сидящие на мощных бычьих шеях цилиндры, мерно вздымающиеся и опадающие в такт ходьбе. Он метался взглядом из стороны в сторону, пытался подняться выше и рассмотреть их сверху, но нигде не находил ни одного лица.

И вдруг вся эта бесчисленная масса задрожала, сместилась, слилась в единое целое, и он понял, что смотрит в зеркало.

Животный страх и неудержимая ярость охватили его. Он закричал и ударил прямо перед собой, целясь в серый равнодушный предмет, на месте которого он привык видеть свое лицо. Не было ни звона, ни разлетающихся осколков, ни боли. Он ударил еще...

...Он не помнил, сколько времени он уже колотил в эту прозрачную, но неумолимо твердую границу между ним и его отражением, когда почувствовал боль. Он давно уже сбил в кровь кулаки, кровь шла горлом, он чувствовал ее вкус на губах. Кровь сочилась из-под зажмуренных век, и когда он приоткрыл их , то сквозь мутно-красную пелену увидел затравленное, смотрящее на него с бесконечной злобой, искаженное, но вполне узнаваемое свое лицо. И еще там была Она...

— Вроде, успокоился. Пришлось привязать к койке — больно шибко руками размахивал. Интересно, что это с ним.

— Позвонили с улицы. Говорят, упал посреди дороги и больше не шевелился. Анализ крови ничего не дал. Судя по всему, тяжелая форма шизофрении...

...Был абсолютный штиль. Солнце уже почти касалось горизонта. Грести не хотелось. Он сидел в лодке и наслаждался неожиданно выдавшимися спокойными минутами, когда почувствовал под ногами влагу. Оторвав взгляд от ярко-оранжевого далекого и, в то же время, такого близкого круга, он увидел, что лодка медленно, но неумолимо погружается в теплую воду. Почему-то руки не смогли, или не захотели, схватиться за черпак и заняться бесполезным удалением ласковой, но губительной жидкости. Он напрягся, но не смог заставить их работать. Даже очутившись в воде, он лишь безуспешно пытался грести туда, к теплу, к воздуху, к солнцу, к жизни.

И вдруг он понял, что это не нужно. Понял, когда зеленоватая тьма успокоила его нервно мечущийся взгляд, наполнила его легкие, затопила его изнутри и погасила те жарко пылающие остатки костерка, который до сих пор давал ему силы. Все вокруг, да и внутри, заполнила теплая мгла. Он понял, что теперь все будет хорошо. И еще он понял, что там будет Она...

...Она медленно вошла в палату. Все вокруг было белое и чистое, как первый снег. Лишь на мятой подушке выделялось темным пятном его спокойно улыбающееся лицо со всклокоченными грязными волосами и глазами - мертвыми, смотрящими в какую-то никому не известную даль.

— Кто это был? — почти беззвучно спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь.

А впрочем, рядом никого и не было.