Когда-то в незапамятные доисторические времена на молодой, не обжитой еще земле стояла гора. Совершенно одинокая стояла она посреди равнины, никем не тронутая, никем не потревоженная. С высоты птичьего полета смотрела она на текущие внизу реки, бережно огибающие ее склоны, словно в страхе потревожить ее покой. Смотрела она на пасущиеся по берегам стада, которые боялись приближаться к ее подножию и старательно избегали попадать в ее массивную, тяжелую тень, закрывающую от них животворящее солнце. Смотрела она на пролетающих мимо птиц, которые никогда не вили гнезда на ее уступах, и даже садиться на нее рисковали лишь единицы.

Неизмеримо долго стояла так гора, занятая своими мыслями. Целую вечность провела она, размышляя над смыслом своего существования. Она смотрела на всю эту счастливую разноцветную жизнь и пыталась найти, разглядеть ту невидимую, но нерушимую грань, что ограждала ее от мира. Ведь даже ветер, вдоль и поперек продувавший всю равнину, как-то незаметно избавлял ее от своих порывов и лишь иногда, забывшись, тихонько задевал ее вершину.

В этом неизбывном одиночестве стояла гора, пытаясь разобраться, чем вызывает у всего сущего такое инстинктивное отвращение, чем заслужила она это вечное изгнание из мира живых, какая неизгладимая печать лежит на ней, отталкивая само биение жизни.

И с каждым днем, с каждым годом, с каждым веком все сильнее верила гора, что настанет время, когда с нее спадет пелена неприкасаемости, когда она перестанет быть лишней в этом месте и в этом мире. И чем дальше, тем больше крепла вера ее, что когда-нибудь и она станет полезной. Неважно, для кого, главное, что она сможет пригодиться.

Был приятный солнечный день, один из нескончаемой вереницы таких же дней, когда земля вдруг дрогнула, заколыхалась, заходила ходуном, и гора впервые за тысячелетия ощутила движение. В панике метались стада, реки взбурлили и разлились, вода залила всю низину и продолжала подниматься, пока не скрыла под собой нижнюю, самую массивную часть горы.

Со временем все успокоилось. Гора теперь превратилась в остров. В принципе, ничего не изменилось в ее отношениях с окружающим миром. Волны не тревожили ее, рыбы боялись подплывать близко. Но гора знала, что это был знак, что ее предупреждали. Скоро все изменится, думала она, грядут великие перемены. Очень скоро все будет совсем не так, как раньше.

Не одна сотня лет прошла со времени землетрясения. И вот, однажды гора заметила странный предмет, который, сопротивляясь ветру и волнам, плыл прямо к ней. Это был корабль.

Люди высадились на ней и через некоторое время уже калечили первозданные склоны, приспосабливая остров для жизни. Вскоре подошли еще корабли, и вот уже на вершине горы возвышается прекрасный, сказочный город, вздымая к солнцу пики башен и купола дворцов.

Гора была счастлива. Ее час настал.

На крыше дома сидел человек и пытался найти в карманах кусочек мела. Человека звали Несут Аэростат Тимофеевич Паталипутра. Мел он нашел в заднем кармане штанов и сразу принялся выводить на гладком черном покрытии крыши какие-то слова.

Это была одна из его идей. Когда ему в голову приходила интересная мысль, он забирался на крышу и записывал ее там большими буквами. Пусть другие тоже подумают над ней. Сначала он писал на асфальте прямо у подъезда, но потом ему показалось, что это — низкое занятие, что надо быть выше всего этого, и он перебрался на крышу.

Сейчас он старательно выписывал свое новое произведение: "Уверены ли вы в своих ошибках?"

Как раз когда он заканчивал точку в вопросительном знаке, над крышей пролетел самолет. Несут удовлетворенно посмотрел, как в небе медленно растекается длинный призрачный молочный след, и подумал: "Ну вот, теперь людям в полете есть чем занять мысли."

На счету у Несута уже были такие перлы, как: "Если удав начнет заглатывать самого себя с хвоста, что случится, когда он доберется до головы?", "Много ли нас в самих себе?", "Что если вдруг ни с того, ни с сего?". Последний, на его взгляд, был самым лучшим, так как оставлял неограниченный простор для воображения и фантазии.

Он все еще сидел, погруженный в свои мысли, и следил, как растекается в небе белая самолетная лыжня, когда подъехал трамвай. Несут уже собирался войти и устроиться где-нибудь поудобней, когда заметил, что в кабине никого нет.

"Кто же поведет трамвай?" — пронзила его шальная мысль, — "Если не я, то кто?"— и он залез в кабину с твердым намерением спасти пассажиров. Но к некоторому его сожалению, а где-то даже к радости, трамвай вести не пришлось. Как только Несут оказался внутри, вагон дернулся, застучали колеса, и он едва успел ухватиться за перекладину, заменяющую в трамваях руль, чтобы не разбить себе нос.

Немного придя в себя, он огляделся. В зеркальце заднего вида хорошо просматривался весь салон. Как оказалось, спасенный пассажир был только один. Он был очень похож на садовника, вернее сказать, он и был садовником. Он расхаживал между сиденьями с тяпкой и с лейкой и ухаживал за цветами.

Цветы росли всюду — на сиденьях, на поручнях, в проходах, даже на стеклах пробивалась какая-то рассада. Тут были и розы, и пионы, и гладиолусы, и нарциссы, и множество других представителей цветущей флоры, названий которых Несут не знал.

Он совсем забыл про трамвай, про дорогу, он полностью погрузился в это царство цветов. Он впитывал каждой клеточкой своего тела их сказочный аромат, неисчислимое многообразие форм, шершавую влажность стеблей и бархатистую нежность бутонов. В нем не осталось ни капельки места ни для чего темного, дурного, он полностью очистился, преобразился, словно родился заново. Он сам сейчас был почти цветком. Он уже ощущал, как начинают пробиваться на ладонях первые листочки, когда трамвай остановился.

...Он стоял на рельсах, смотрел вслед удаляющемуся позвякивающему счастью и думал, куда теперь держит путь этот одинокий садовник, кто еще нуждается в незабываемом лечении сказкой.

Оглядевшись, он обнаружил в непосредственной близости от себя приличных размеров ангар с неплотно прикрытой дверью. Врожденное любопытство не позволило ему продолжить свой путь, не посетив такое интересное место.

В ангаре было довольно темно. Внимание Несута привлек непрекращающийся металлический скрежет, громким эхом рассыпающийся по всему нутру темного пустого помещения. Глаза скоро привыкли к темноте, да и дверь он за собой не закрыл, и Несут, наконец, разглядел, куда его занесло.

Ангар оказался бойней. Из какой-то ниши в стене выезжали массивные крюки, на которых болтались освежеванные тушки детских игрушек. В распотрошенных тельцах Несут узнавал куклу Машу, куклу Настю, куклу Андрюшку, плюшевого мишку, надувного жирафа, резиновую собачку.

В углу было свалено в кучу какое-то тряпье. Несут подошел поближе, Здесь были содранные шкурки, парички, руки, ноги, пищалки. Он потянул на себя свисающий сбоку тигриный хвост, на пол посыпались тряпки. Что-то маленькое и твердое закатилось Несуту в ботинок. Не без труда сумел он извлечь оттуда игрушечный глаз, который очень удивленно, ничего не понимая, смотрел по сторонам. Казалось, что если бы он был сейчас на своем месте, то непременно захлопал бы ресницами. Он был похож на глаз человека, которого только что привели в себя после глубокого обморока и который не может сообразить, где находится.

Несут аккуратно положил глаз на вершину кучи тряпок, но откуда-то сверху немедленно свалилась новая порция игрушечного хлама, навсегда похоронив под собой это неповторимое бесконечное удивление.

"Гнусное место," — подумал Несут и собрался уже уходить, когда заметил в самом дальнем углу небольшую дверцу. Я думаю, нет необходимости пояснять, что он направился именно туда, несмотря на угнетающе-беэысходную атмосферу в этом ангаре.

Оказалось, что дверь выходит на улицу. Он с радостью глотнул свежего воздуха и, оглядевшись, заметил невдалеке столпившуюся шумящую группу людей. Он подошел поближе. В общем гуле невозможно было разобрать ни слова. Несут, не долго думая, протиснулся в самую середину.

В середине на земле сидел человек, прижавшись спиной к стене и глядя в землю. Люди толпились вокруг, крича, тыкая в него пальцами, обмениваясь мнениями и сплетнями.

Несут подсел к человеку, ставшему центром внимания и спросил:

— Ты кто?

Человек, словно очнувшись, поднял глаза, посмотрел на него и совершенно спокойно ответил:

— Я сумасшедший.

Несута очень раздражала непрерывно гудящая над ухом толпа. Кроме того, в нем проснулся нешуточный интерес к этому странному человеку, захотелось с ним поговорить.

Он встал на ноги, повернулся лицом к народу и сухо, негромко произнес:

— Немедленно очистить территорию.

Гул сначала стих, а затем вдруг еще больше усилился. И тогда Несут повторил уже чуть громче:

— Немедленно очистить территорию. В противном случае мной будут приняты чрезвычайные меры.

И он медленно обвел взглядом толпу, жестко и многообещающе смотря в глаза каждому.

Через две минуты рядом с ним остался только тот человек, который его интересовал.

Они шли куда-то бок о бок, Несут задал только один вопрос:

— Почему?

— Ты знаешь, я был нормальным человеком. Я жил как все, я думал, как устроить свое будущее. Но, наверное, во мне всегда была некая предрасположенность к чему-то необычному. Как-то раз меня вывели из себя. И, знаешь, оказалось, там не так уж плохо. Мало того, там даже лучше, чем здесь. Я увидел замечательные картины. Я увидел пейзажи, которые мечтал увидеть всю жизнь.

Деревья там свежи и зелены, или усталы и разноцветны, или покрыты инеем и обнажены, в зависимости от того, какими ты их хочешь видеть. Трава там бывает синей и оранжевой, солнце переливается всеми цветами радуги. Я никогда в жизни не видел такой фантастически разноцветной красоты.

А люди! Кого там только нет! Я встретил как-то Диогена. Знаешь, что он мне рассказал? Вся эта история с бочкой — не более, чем банальный анекдот. Однажды он купался в море, и у него стянули одежду. Чтобы не срамиться, он залез в бочку и в таком виде отправился домой. Посмотреть на это зрелище сбегался народ со всех концов города. Сам Александр Македонский потешался над стариком, предлагая ему все свои сокровища за это изысканное платье. Диогену ничего больше не оставалось, как сделать вид, что так все и было задумано. Он очень смеялся, вспоминая, во что превратился этот несуразный случай.

Леонардо да Винчи оказался тихим, задумчивым стариком, очень любящим детей. Он постоянно мастерил что-то для неугомонной ребятни, бегающей за ним галдящими стайками. Я рассказал ему, что люди до сих пор не могут понять, с кого же писал он знаменитую Джаконду. Ее неземная улыбка довела до сердечного приступа многих искусствоведов. Кто-то даже решил, что она — автопортрет в женском обличие.

Оказалось, что это не так уж неверно. Он не думает, что это — вершина его творчества, в отличие от большинства, знакомого с его именем лишь по одной этой картине. Но он очень любит свою Джаконду, потому что, рисуя ее, он рисовал свою жизнь, поражающую простое воображение своим разнообразием и многогранностью, но все же не такую плодотворную, как бы ему хотелось. Естественно, говорил он, в ней есть мои черты, ведь это я ее прожил.

Но самой интересной из всех бесчисленных встреч, ожидавших меня там, была встреча с Иудой Искариотским. Обычно, вспоминая о нем, люди плюются. Его именем проклинают, им пугают детей. Он стал притчей во языцех.

Мы долго с ним беседовали. Такого наслаждения от разговора с человеком я никогда больше не испытывал. Ты знаешь, что он и Иисус из Назарета — одно лицо? Иуда был послан на землю в тот же день и час, что и Иисус. Он с самого начала знал, что написано ему на роду. Неумолимо сближались они в течении тридцати лет — герой и предатель, святой и грешник, свет и тьма. Оба несли на себе неотвратимое знание, какую боль и страдание предстоит им вынести. Один должен был висеть на кресте, принеся затем людям веру. Другой должен был привести первого на крест, навсегда заклеймив свое имя, свой род, вызывая на себя огонь брезгливости и омерзения, составляя контраст, оттеняя еще больше свет и славу того, первого. Он повесился не потому, что не мог выносить больше мук совести, просто миссия его на земле была закончена.

Я видел его лицо. У него такие знакомые глаза — светлые и печальные — их можно увидеть в любой церкви. На шее у него след от веревки, а на ладонях — дыры от гвоздей.

Я прекрасно знаю, что в нем воссоединились оба исконно противоположных начала, составляющие вместе коренную основу всего сущего. Как ни назови его, Иуда или Иисус, все будет верно. Но в моей памяти он остался, как Иуда Искариотский.

Тут собеседник Несута вздрогнул и словно очнулся:

— Вот так я и живу. Я до сих пор возвращаюсь иногда в сознание, как сейчас, но, знаешь, в последнее время мне все реже и реже этого хочется. Там все гораздо лучше и проще. Вот и сейчас мне уже пора. Меня ждут. Будь здоров!

С этими словами безумец оторвался от земли и, не спеша, стал исчезать в прозрачной голубизне.

Несут долго смотрел ему в след, пока глаза не заболели от солнечного света, и думал, как жаль, что все не могут так же легко сойти с давно протоптанного, хоженого-перехоженого ума и отправиться гулять по таким неизведанным и прекрасным просторам безумия, которое так редко, но так метко называют просто фантазией.

Конечно, все не могут совсем сбежать от привычной реальности, кто-то, как говорится, должен и горшки обжигать. Но все-таки, как было бы здорово, если бы уставший от будней человек тусклым декабрьским вечером мог выйти на улицу, вдохнуть свежий весенний воздух и помчаться пускать кораблики в лужах с приятелями из соседнего дома. После этого все неприятности кажутся приятнее, все огорчения — веселее. Насколько меньше стало бы проблем!

Несут очнулся и стал оглядываться по сторонам. Вокруг простиралась голая песчаная равнина, и он понял, что находится в пустыне. "Эка меня занесло!" — подумал он и тут увидел стоявший вдалеке большой расписной шатер. "Это же цирк," — мелькнула в сознании мысль, сразу окрасившая происходящее в яркие легкие цвета.

Этот цирк был знаком ему давно. Он даже не стал подходить ближе, прекрасно зная, что увидит внутри. Обычно на арене выступали трое — два клоуна и жонглер.

Клоуны веселились и хохотали вовсю. Программа была крайне разнообразной и непредсказуемой. Стандартные плоские шутки типа пинка под зад или удара здоровенным поленом сменялись действительно смешными и очень остроумными экспромтами. Они сами шутили, сами смеялись, и непонятно было, над чем они смеются — над своими выкрутасами или над собственным дурацким положением.

Жонглер же, напротив, был серьезен. Он все время кидал вверх горящие булавы, однако то ли не умел жонглировать, то ли постоянно был не в духе, но все время ловил их за пылающий конец, обжигался, ронял все в опилки и тут же начинал все по новой.

Зрителей на этом представлении было не густо — всего двое. Они тупо смотрели на клоунов, не в силах понять, с чего те корчатся в приступах смеха, а на незадачливого жонглера вообще не обращали внимания. Несут знал, что их безучастность объясняется очень просто — один из них глухой, а другой — слепой. Смысл происходящего, если он вообще был, оставался за рамками их восприятия.

В это время Несут увидел, что к цирку подходит человек. На вид он был довольно странен — в пальто и в ластах. Идти по песку ему было неудобно, но ласты он не снимал, как, впрочем, и пальто, под которым уже изрядно взмок.

Этого человека Несут тоже встречал прежде и прекрасно знал, что произойдет дальше.

Как обычно, человек этот откинул полог шатра, и с его уст готов уже был сорваться вопрос, далеко ли до моря, но тут он увидел картину представления. Некоторое время он еще стоял, изумленно разинув рот и не понимая, как могут существовать на свете до такой степени абсурдные идиоты. Затем сплюнул, выругался и побрел дальше, неуклюже ворочая ластами рассыпчатый песок и оставляя за собой фантастические следы.

"Скоро он снова наткнется на этот цирк," — с легкой грустью подумал Несут.

Неожиданно он повял, что не один на этой режущей глаз бесконечной равнине. Вдалеке, с другой стороны от шатра, он заметил еле различимый силуэт девушки. Хотя расстояние было велико, а солнце светило прямо в глаза, видно было, что она тоже давно стоит здесь, радуясь, что есть в этой равнодушной пустыне такая необычная, но приветливая комната отдыха. Она долго стояла так, давая отдых глазам, замусоленным песком, но так и не вошла внутрь.

"Что ж," — подумал Несут, — "Когда ей станет нужно, она обязательно войдет. Да будет так," — и, повернувшись, он спустился с откоса, сел на большой теплый камень и стал смотреть на веселые свежие волны, прибегающие от самого горизонта и ласково плещущиеся у его ног.

Взошла луна. Несут очень любил ночь на море, это была его слабость. Ветер стих, волны улеглись, и усталые глаза Несута впитывали неуловимо меняющийся, зовущий в очаровательную даль блеск лунной дорожки. Время потеряло свой смысл, душа освободилась от материальных оков, он стал различать в переливающихся бликах вечные огни опустившихся на дно кораблей, до сих пор плывущих к какой-то невидимой цели, яркие фонарики людей, потерявшихся в поисках кого-то, но продолжающих верить в счастливый итог, и, наконец, он увидел мерцающие окна большого и прекрасного города, зовущие к свету и счастью, манящие к себе.

Ничто более не держало его на берегу. Он опустился в теплую воду и поплыл, не спеша, ведь спешить было бесполезно.

Усталый, но довольный выбрался он на крутой каменистый берег. Он поднял голову и увидел, как в свете начинающегося утра вздымаются к солнцу прекрасные, сказочные пики башен и купола дворцов.

Несут шел по незнакомым улицам и таращился по сторонам. Он уже долго блуждал здесь и все никак не мог понять, в центре он или на окраине. Все здесь было ему в новинку — мрачные готические соборы, перемежающиеся невзрачными пятиэтажками, странная кустистая растительность с темными листьями, похожая на сирень, непривычного вида люди, спешащие по делам или гуляющие в свое удовольствие. У Несута было такое чувство, словно он отстал от экскурсии и теперь ищет всем известный музей, не имея возможности спросить дорогу.

Его очень удивлял здешний транспорт, появляющийся из-за угла совершенно неожиданно и на ужасной скорости проносящийся мимо. Он не сразу научился подавлять инстинктивное желание при первых звуках мотора кинуться в кусты.

Он все еще бродил по извилистым улочкам, казалось, появившимся здесь без всякой планировки, когда заметил впереди какое-то скопление народа.

Подойдя поближе и едва избежав роковой встречи с многотонным грузовиком, Несут увидел, что народ встречает спортсменов. Бесконечной чередой тянулись мимо виртуозные скейтбордисты, а люди шумно приветствовали их, протягивая к ним руки, и в воздух чепчики швыряли. Решив не выделяться, благо он знал, что такое толпы фанатов, Несут завопил "Ура!" и выставил вперед ликующую пятерню. На его удивление, один из спортсменов затормозил, подхватил подмышку свой скейт и дружески пожал протянутую руку. Они продрались сквозь восторженный люд и направились в совершенно неизвестном Несуту направлении.

Они шли еще совсем недолго, когда Несут понял, что непонятного на сегодняшний день достаточно, и решил брать быка за рога. Он схватил упорно молчавшего скейтбордиста за плечо и заявил:

— У меня только один вопрос — что это за город?

Тот неожиданно охотно пустился было в объяснения, когда они вышли на главную площадь. То, что это главная площадь, Несут понял не по окружавшим ее дворцам и соборам поразительной красоты и не по отделявшим их друг от друга паркам. В тени раскидистых деревьев, оставляя свободным центр площади для гуляющих, стояла скульптура. Увидев ее, Несут сразу перестал слышать своего незваного гида. Он просто застыл на месте. Для полноты картины ему оставалось только открыть рот.

Он увидел двух бронзовых людей. На бронзовом пеньке сидел бронзовый юноша о блаженным взором. Чуть сбоку от него стоял бронзовый старец. Его бородатое лицо, исполненное неземной скорби, было настолько знакомым, что Несут не смог вспомнить, кто это. Оглаживая одной рукой бороду, другую он положил на плечо юноше, устремившему свой созерцающий отрешенный взгляд в ему одному известные дали.

Одна рука юноши, непропорционально длинная, была неестественно отставлена в сторону, а на ладони красовался тончайшей работы бронзовый парусник, величиной с самого молодого человека. Вопреки всем законам физики он парил на прохладном ветру, а юноша, казалось, лишь подталкивал его, благословляя в дальний путь.

Утолив свое жадное зрение этой гармонией сфер, Несут сумел-таки оторвать глаза от скульптуры. Резко оборвав своего до сих пор распинавшегося экскурсовода, он развернулся и сказал:

— Пошли!

Скейтбордист немедленно умолк и направился дальше, словно только того и ждал.

Вскоре они пришли в какой-то ободранный девятиэтажный дом. Проводник поднялся по темной грязной лестнице, толкнул дверь в одну из квартир и, пропустив Несута вперед, вошел следом.

Здесь гулял народ. Посередине комнаты стоял большой стол. На столе стояли бутылки с водкой и банки с консервированными помидорами. Люди пили водку и закусывали ее помидорами прямо из банок. Кого-то из них Несут знал, кого-то — нет. Он вошел в комнату и сел к столу. На него никто не обратил внимания, все продолжали пьянствовать, как ни в чем ни бывало.

Пить Несуту не хотелось, и он довольно долго уже сидел здесь, не понимая, зачем все это, когда зазвонил телефон. Несут огляделся в поисках хозяина и, не обнаружив такового, снял трубку...

...Он стоял у окна, глядя на привычную, размеренную жизнь внизу. Там все у всех было хорошо, а если не очень, то не надолго. Там никто не думал о глобальном, там вообще старались как можно меньше думать. И каждый имел положенную ему по праву долю счастья.

Несут стоял здесь уже очень давно, а в ушах до сих пор отдавался выстрелом в висок с трудом пробивающийся сквозь помехи голос: "Сережку убили".

Он его видел очень редко. Раз в два-три года. Чаще всего вспоминалось, как они кидались подушками, когда Несут был совсем маленьким. Сережа тогда уже служил. Его ударили сзади по голове в его собственном подъезде, когда он возвращался домой. Охотились на его друга, но друг как раз выжил. У Сережки остались жена и дочь. О них Несут думать боялся.

Он стоял и смотрел, как во дворе в песочнице играют дети. Шумят, смеются. Дерутся из-за пластмассового совочка и тут же забывают ссору, увлекаясь возведением песочного замка. Они еще совсем малыши, но через пару лет уже будут носиться вокруг дома, играя в войнушку. Кто-то будет хвастаться новым автоматом, подаренным на день рожденья, кто-то — кричать на весь двор: "Серый убит!"

Ведь это — самая интересная игра.

И вдруг Несут понял, что все это сейчас взорвется, разлетится в клочья. Равнодушно, даже с радостью, следил он, как распухают изнутри дома, дворцы, башни, как летят во все стороны кирпичи и обломки бетонных панелей, как плюются осколками разбитые окна, сразу исчезая в пыльном крошеве, как рассыпаются на куски гранитные люди, тут же смешиваясь с кусками раздробленного асфальта.

Он свободно парил надо всем этим месивом и удивлялся, как это он до сих пор не заметил, до какой степени тут все неживое, каменное, холодное. Ему не было их жалко — они сделали свое дело и теперь благополучно шли на слом, как пустые банки из-под пива, как изношенная до дыр обувь.

И только одно радовало его усталый взгляд — невесомый парусник, летящий сквозь клубы пыли с длинной тонкой руки юности, взращенной умудренной старостью.

Гора радовалась. Город на ее вершине, еще недавно бывший прекрасным и сказочным, лежал в развалинах. Уже не суетились люди на рыночных площадях, не гуляли степенные парочки по тихим аллеям. Но гора знала, что она уже никогда не останется одна.

Пробираясь через бетонные завалы, спотыкаясь о торчащую арматуру, поднимая ногами тучи пыли, по руинам шел человек. Он начинал строить новый город. Свой.