Бабушки со мной постоянно возиться не могли. Поэтому я ходил в садик. Ходил с огромной неохотой, ибо там везде вокруг были дети. Там надо было ждать, пока освободится нужная игрушка. Там не я устанавливал правила игры. Там надо было есть то, что дают, а не то, что я попрошу. Там был общий туалет. Там никто не считал, что я самый умный и самый сильный. Там были злые мальчишки, которые меня иногда били.

Сам я никого не бил. Мне родители намертво вдолбили в мягкий детский мозг, что НЕЛЬЗЯ бить человека. Тем более, по лицу. И первую рожу я набил только в 7-м классе. А тогда я был просто не в состоянии поднять на человека руку. Это было для меня противоестественно.

В общем, со всеми играть я не очень любил. В "Гуси, гуси! — Га-га-га!" у меня еще получалось. Правда, когда единственный раз мне довелось быть волком, случилась оказия. Будучи погружен в собственные мысли, я довольно прилично притормаживал. А тут роль ответственная. Ну, я выбрал самую медленную девочку и ломанулся за ней со всей доступной мне скоростью. Поймать-то поймал, только остановиться забыл. Рухнули мы вместе, но я по праву волка — сверху. А она — затылком о веранду. Реву было… Я неделю не мог в себя прийти — хоть и нечаянно, но я девочку стукнул. Не просто человека, а девочку. А их меня учили защищать. С тех пор в гусей я больше не играл.

"Море волнуется — раз!" мне тоже не нравилось. Не нравилось мне уже как все кривлялись, пока было раз и два.  А на счет "три" я просто не успевал придумать, как мне группироваться. Чтобы выйти из положения, я дома раз и навсегда придумал свою морскую фигуру. И с тех пор всегда в ней замирал. Выпав на одну ногу вперед и подняв руки над головой. Было очень обидно, что ее никогда не выбирали. Так что с морем у меня тоже не ладилось.

Как-то раз была интересная игра. Видимо, по телевизору показывали что-то типа "В бой идут одни старики". Но после 21:00, поэтому я не смотрел. Я ровно в девять спать ложился. А другие смотрели. И вот вся наша пацандра собралась в кучу, растопырила руки и давай носиться по площадке, имитируя звуки мотора. Летчики. Я за этим последил, усвоил, что летать я, пожалуй, умею хорошо, а больше ничего от меня не требуется. На запрос о допущении меня в игру я получил доступ в эскадрилью. Но тут возникла проблема. Мама велела мне не бегать, чтобы я не вспотел и не простудился. А медленно никто летать не собирался. Посему я, выдвинув закрылки, попытался угнаться за ведущим, чтобы, перекрывая шум моторов, сообщить ему, что мне бегать нельзя. Почему-то я был уверен, что если все узнают о моем горе, мы начнем летать на приемлемых скоростях. Минут через 15 я докричался-таки до паренька, который вел наше звено. И получил естественный ответ — не бегай! Тут в моей жизни наступило серьезное разочарование. Я приземлился, бросил самолет и пошел лепить снежок. До конца прогулки я крутил его в руках и пытался придать ему идеально круглую форму, но в этом тоже не преуспел.

Так что групповые игры мне не давались. Зато в саду были игрушки, для которых дома у меня просто не было места. Например, там была лошадка-качалка. По удобству ей до кресла было, конечно, далеко, но это был почти настоящий конь! Еще там были красные пластмассовые коробки из-под новогодних подарков с кремлевской елки. Одна в виде матрешки, другая — деда-мороза. Эти двое очень удачно подходили на роль друга и девочки. Я водружал их перед собой на лошадку и мчался, отстреливаясь от погони. В игру я погружался полностью, ибо все еще играл за многих персонажей, но уже не так активно — в основном, воспроизводя их голоса. Если кто не знает, то лошадка от качаний движется. Вперед. Поэтому уже в самом начале пути я лихо гарцевал прямо посередине игровой комнаты. Пока не натыкался на какое-нибудь препятствие. Тогда я оттаскивал лошадку к стене и снова скакал. Как только начинались мои выезды, большинство игр прекращалось. Все смотрели на меня и уматывались. Ибо верещал я на разные голоса и ничего вокруг не видел. Больше всего радости вызывали моменты, когда друг уже умирал, враги тоже, а я начинал объясняться в любви матрешке. Или она мне — по разному бывало. Правда, без демонстрации анатомических подробностей, ибо иногда мне все-таки казалось, что меня может кто-нибудь заметить. Но всем и так хватало.

Бывало, что я замечал издевательские взгляды. Мне становилось стыдно, и я шел отвлечься. Например, к нянечке. Из-за постоянного общения с бабушками и дедушками у меня сложилось убеждение, что у большинства людей довольно плохая память. Кроме того, чувство юмора у меня было какое-то ОЧЕНЬ своеобразное. А шутить я любил. С нянечками в том числе. Как-то раз после обеда нянечка наша посуду мыла. Рядом с ней у мойки приемник стоял. Походив вокруг, я сообразил, что очень весело будет предложить ей помыть этот приемник. Что немедленно и сделал. Нянечка давно работала с детьми и шутку оценила. Мы задорно посмеялись, и я отошел. Так как делать мне было нечего, время тянулось ужасно долго. Минут через пять мне уже казалось, что прошло часа два. Решив, что мою шутку она уже забыла, я подошел и пошутил снова. Так же. Получил в ответ вежливую улыбку и разъяснение, что приемники не моют. Заржал и удалился. Минут на десять. После чего пришел и пошутил. Мне ответили, что не надо мыть приемник. Без улыбки. Я понял, что слишком тороплю события. Через полчаса я решил, что уже наступило завтра. И пошел шутить. Нянечка вытерла руки, повернулась ко мне, внимательно осмотрела меня и приемник в моих руках и спросила: "ТЫ ЧТО, ГЛУПЫЙ?! ЭТО — РАДИО! РАДИО НЕ МОЮТ! ОНО ОТ ВОДЫ ПОРТИТСЯ!!!" — и всмотревшись повнимательнее в широко открытые глазки и дебильную улыбку заключила: "Да ты просто дурачок…" И вернулась к мытью посуды. Я обиделся. Но шутку запомнил. Чтобы потом пошутить ее с кем-нибудь другим.

Наверное, я вообще нянечек сильно доставал. Потому что, когда мне хотелось в туалет, я шел к нянечке и спрашивал разрешения. Буквально: "Я писить хочу". Или: "Я какать хочу". И пока мне не скажут: "Ну так иди и пысай!" — не шел. Откуда у меня эта привычка, я уже не помню. Но дома я себя вел точно так же. Вот только про "писить" и "какать" я спрашивать стеснялся. Особенно про "какать". Поэтому каждый раз тянул до последнего.

А один раз мне приперло, когда мы на прогулку собирались. Нянечки рядом не было. Я долго ждал, пока воспитательница всем поможет одеться и завязать шарфики сзади, как большим. Когда все оделись, мы как-то очень быстро вышли на улицу. А чтобы меня с улицы одного, у всех на виду отвели какать — об этом я и помыслить не мог. Поэтому я отошел в сторонку и обгадился. Котях получился здоровенный и в колготах сильно мешал. Я расставил пошире ноги и стал прогуливаться, ожидая приезда мамы. К другим детям я старался не подходить, опасаясь разоблачения. Но тут ко мне подбежала воспитательница. С вопросом, не обкакался ли я. Я ответил, что нет. Тогда она спросила, почему я так хожу. Я сказал: "Да так…" Видимо, я уже основательно зарекомендовал себя как странный мальчик, потому что ответы воспитательницу удовлетворили. Я был оставлен ходить как мне вздумается до прихода мамы.

Мама только было наметилась потрепаться с воспитательницей на предмет, как я себя вел, когда я отозвал ее в сторону и сообщил основную новость дня. Когда они обе отсмеялись, ругать меня не стали. Спросили только, почему ж я не покакал и не попросился. Я пожал плечами. Потому что я как раз покакал. А почему не попросился, я и сам объяснить не мог.

Я был оттранспортирован в сортир, где мама вывалила дерьмище из моих колготок и долго отмывала основательно засранную задницу. Но я был практически счастлив. Все вышло как нельзя лучше.