С самого раннего детства я был влюбчив, хотя и стеснителен. Как я уже говорил, общаться со сверстниками я практически не умел. А существа противоположного пола вообще приводили меня в ступор. Это было что-то неизведанное, запредельное и оттого желанное. А еще это было красиво.

Как-то раз, вернувшись из детсада, я уселся рядом с мамой, вздохнул и заявил: "Знаешь, мам, я Наташу люблю. Я, наверное, на ней женюсь".

Наташа со мной в одной группе была. Меня она не замечала, а если я вдруг привлекал ее внимание, то смеялась вместе с другими. Но мне казалось, что моего желания жениться вполне достаточно. Не может же она мне отказать!

Потом я еще немного подумал и продолжил: "Хотя, воспитательницу я тоже люблю!" Пока мама пыталась сдержать смех, я осмысливал ситуацию и, наконец, пришел к выводу, что если о свадьбе с Наташей еще можно подумать, то с воспитательницей мне, видимо, мало что светит.

С детского сада до середины школы, если мне случалось общаться с девчонками, я мучительно краснел. Я вообще часто краснел. Но при девчонках это было уж совсем из ряда вон. Когда женский голос говорил мне "Привет!", я дергался, заливался краской, понимал, что краснею, мне становилось стыдно, что я покраснел, от этого я краснел еще больше и так далее по нарастающей. Естественно, что в голове моей при этом творился совершеннейший сумбур, и ждать от меня не то, что остроумных и искрометных, а просто внятных ответов не приходилось.

И даже если случайно завязывалась хоть какая-то беседа, я постоянно осознавал, что они не такие, как я. Они по-другому устроены, у них другие игры, другие мысли, другие заботы. Я их не понимал и боялся. И тайно вожделел.

В то время я хотел стать женщиной. Ненадолго, просто попробовать. Потом это желание переросло в идею о возможности постоянно меняться. Входишь в метро — ты женщина, тебе место уступают. Приходишь домой — ты мужик, тебе обед готовят. Время призыва — ты женщина. Время рожать — ты мужик. Я всегда был лентяем и старался избежать любой ответственности.

К четвертому классу я прочитал уже очень много рассказов о любви принцев с принцессами и о дружбе мальчиков с девочками. Учитывая иллюзорность мира, в котором я жил, я решил, что подружку пора заводить. Осталось немного — влюбиться.

За этим дело не стало. Если помните, состав класса как раз изменился. Леночка, на которую я поглядывал в третьем классе, ушла в другую школу. А у нас появилась долговязая председатель совета отряда Светка. Она была так называемой "пацанкой", что, видимо, меня и привлекло. Она была выше меня на голову, с веснушками на носу и могла если не утихомирить, то хотя бы разогнать самых отвязных пацанов в классе. Она была похожа на ребят, и мне казалось, что с ней будет проще договориться.

Наступила четвертая моя весна в школе. В голове помутилось от распускающихся листьев, в груди защемило. Ждать дальше не имело смысла. Я начал готовиться.

Об отношениях между полами я знал либо по рыцарским романам, либо по советским рассказам о подростках. Что люди трахаются, я знал. Не знал только, как. И еще думал, что дети рождаются из пупка. Все это и определило мою дальнейшую линию поведения.

Реквизит я заготовил с вечера. На кусочке тетрадного листа размером 4х6 клеток было написано "I Love You". Мне всегда казалось, что это как-то благозвучнее, чем "Я тебя люблю". Кроме того я продумал план поведения. То есть, полночи представлял себе, как у нас все здорово получится.

На втором уроке, собравшись с силами, я записку передал. Сказать, что она охуела — ничего не сказать. Она тогда уже гуляла со старшими ребятами (просто ГУЛЯЛА), а тут такой заморыш… По-английски... Девчонки ржали до слез.

Я решил не упускать инициативу и написал вторую записку: "Можно я тебя поцелую?" Ответ пришел незамедлительно: "Я тебе такой засос поставлю, неделю с ним ходить будешь!" Что такое "засос" я не знал.

После уроков я догнал хохочущих девчонок и предложил Светке донести ее портфель до дома. Другие способы ухаживания мне были неизвестны. Я вообще не представлял, что мы будем делать, если она вдруг поведется на мои призывы. Идиллическая картина, нарисованная моим воображением, представляла собой ежедневные проводы ее домой с прощальным поцелуем у подъезда.

Портфель мне никто не дал. Мне было велено отправляться на горшок и в люльку. Я не отставал. Она пообещала дать мне портфель завтра, предварительно нагрузив его кирпичами. Я обрадовался и помчался домой. Я был на седьмом небе от счастья — главное завладеть портфелем, потом все должно пойти само собой. Пламя растопит лед.

Портфель я получил только дня через три. Он был действительно тяжеленный, но дали мне его только потому, что иначе отвязаться от меня было нереально. Она болтала с подружками, я плелся сзади с портфелем, окрыленный победой. И старался не менять руку, чтобы никто не подумал, что мне тяжело.

Портфель я стал получать довольно регулярно. Иногда, исчерпав темы для разговора, девчонки начинали надо мной стебаться — кто ты такой, что ты можешь ей дать и т.п. Я стойко сносил все нападки, хотя на большинство вопросов мог только промычать или пожать плечами. Но провожать мне позволяли только полдороги до ее дома. То ли, чтобы я не узнал, где она живет, то ли, чтобы меня с ней никто знакомый не заметил. А то ведь засмеют.

В определенный момент я решил, что надо форсировать отношения. Выбрал день, когда кроме меня ее никто не сопровождал (хоть и редко, но и такое случалось), и заявил буквально следующее: "Я хочу, чтобы ты знала обо мне все. Я не такой хороший, как кажется. Я курю. Я ругаюсь матом (из мата я тогда знал только основные три корня, но артикль вставлял в речь повсеместно). Я вор. В общем, я сволочь." Она совершенно справедливо спросила, мол, ну и что, типа, крутой? Я был ошеломлен. Я-то ждал, что она начнет меня убеждать, что не все потеряно, что жизнь впереди, что не поздно еще исправиться… А я бы мужественно заявил, что исправляться не собираюсь, и она может теперь испытывать ко мне отвращение, а она сказала бы, что не надо так говорить, что отвращения не испытывает, что я ей даже такой нравлюсь… Ну и все бы у нас стало хорошо.

А тут я смог только пробормотать только, что хотел быть полностью честным — и был осмеян.

Через неделю я придумал следующий ход. Я решил проводить ее до самого дома — вопреки запрету. Она шла с двумя подругами, я как всегда тащился сзади. Взобравшись на горку возле соседней школы, которая являлась границей, я попробовал не отдать портфель. С помощью подруг портфель был отобран довольно быстро. А когда я попытался продолжить путь за ними, Светка собственноручно спустила меня с той самой горки, обложила такими матюками, которых я в жизни не слышал, и заявила, что еще одна такая выходка — и она мне вообще пизды даст. Или ребят своих позовет.

Я еще неделю продолжал ее провожать, чтобы не потерять лицо, ибо над тем, как Мирончика спустила с горки девчонка, смеялось полшколы. А потом перестал. Лето было уже близко, все должно было забыться.

Все и забылось. До тех пор, пока в шестом классе к нам не пришла учиться та самая Леночка, на которую я засматривался в третьем. Думал я недолго. Особенно после того, как выяснилось, что и она меня не забыла. Ну, то есть, помнит, что когда-то учились вместе.

Так как гулять я не любил, свежей информации о межполовых отношениях почерпнуть мне было негде. И действовал я по уже отработанному плану.

Девочка училась в другой школе. Нас на английском учили печатными буквами писать, ее — прописью. И когда на свое "I Love You" я получил "I don’t believe you", я ни хера не понял. Мало того, что я долго буквы разбирал, я еще не знал, что такое "believe". Прогресс — в прошлый раз я не знал, что такое "засос".

Два урока я пытался вникнуть в смысл ответа, потом предложил ей встретиться после уроков. Мы встретились, она объяснила, что мне не верит. Я спросил, почему. Она спросила, почему должна верить — она ведь меня совсем не знает. Так, слово за слово, я пошел ее провожать. На этот раз никаких затруднений с портфелем не возникло. Его я получал, как только догонял ее после школы. И вообще, мои ухаживания она воспринимала довольно снисходительно.

Полторы недели я провожал ее после школы. Все упрощалось тем, что жила она в конце моей улицы. Наконец, она заявила, что теперь мне поверила. Я воспарил, но был грубо сбит палкой. Оказалось, что у нее есть парень, с которым она занимается на танцах и который с ней гуляет уже два года. Теперь она не может между нами выбрать. (!!!)

Я не смог придумать ничего лучшего, кроме как ответить: "Ну, выбирай. Скажешь, когда выберешь". Она согласилась.

Я продолжал носить ее портфель. Говорить по дороге было особо не о чем — мы весь день проводили в одном классе. Мне уже казалось, что это все начинает ей надоедать, когда наступил Новый год. Нам дали билеты на елку в Кремль. И она попросила нас со Швондером пойти вместе — отвезти туда и проводить обратно. Кавалеры, блин.

Всю дорогу я пытался блистать остроумием. Выходило прескверно. Швондер, напротив, превзошел сам себя. Уже на обратном пути Леночка совсем развеселилась и даже по глупости дала нам телефон моего соперника — Вадика. Думала, что мы его не запомним. Как только она зашла в подъезд, я перестал его про себя повторять и записал.

Практика телефонных приколов была нами к тому времени уже освоена. На каникулах мы позвонили Вадику первый раз. У него был голос задрота, а на вопрос "А в лоб хо?" он спросил "А что такое хо?". Естественно, представляться мы не стали. Нашей задачей было забить с ним стрелу для разборки где-нибудь подальше и попозже, не прийти на нее, а потом загнобить его — мол, что же ты зассал.

Но Вадик зассал раньше. Он отказался идти куда-либо, а потом перестал отвечать на наши звонки. Мы звонили ему в течение месяца, но если вдруг заставали его на проводе, он сразу бросал трубку.

Как-то по пути из школы Леночка рассказала мне, что Вадика терроризируют какие-то уроды. Я не мог больше сдерживаться и рассказал ей все. При этом о сопернике я отзывался крайне отрицательно, мол, что ты в таком нашла. Она никак не отреагировала, а вечером первый раз позвонила мне сама и заявила, что если мы, ублюдки, позвоним Вадику еще хоть раз, я ее больше никогда не увижу.

На этом наши отношения прекратились. Она-таки выбрала.

Я, конечно, мучился, но понимал, что виноват сам. И помня эту потерю, до десятого класса любовь крутить перестал.

А в десятом я ушел учиться в лицей. И детство мое закончилось.