Это случилось где-то через неделю после того, как я окончательно пришел в себя. Голова болела уже меньше, но двигался я еще с большим трудом. Буквально, сесть у меня не было ни возможности, ни желания. Поэтому я лежал, но уже мог довольно свободно поворачиваться с боку на бок. Лежал я в совершенно голом состоянии, укрытый одеялком. Заботливые санитары предусмотрели этот момент, чтобы облегчить себе процесс моего мочеиспускания. В больнице недавно отключили отопление. Щели на окнах никто заделывать не собирался. Как известно, февраль месяц славится своими ветрами. Принимая все это во внимание, становится понятно, почему больные ложились спать одетыми, а санитары удвоили себе суточную норму спирта, причем расходовать ее начинали уже с утра.

В тот день дежурил Витя. Я как раз предавался изучению особенностей роста сосны за окном больницы, когда он со своим напарником вошел в палату. На вопрос "Кто здесь Миронов?" я откликнулся нехотя. Этот вопрос предвещал в лучшем случае очередное прокалывание моей многострадальной задницы шприцем.

Оказалось, дело гораздо хуже. "Тебе сейчас должны рентген делать. Сам дойдешь?" — я немедленно пресек их попытки отправить меня на рентген своим ходом. Тогда они вернулись с каталкой и стали меня на нее перекладывать. Происходило это довольно бесцеремонно — с меня содрали одеяло, откатили меня на край койки, одеяло сложили на освободившееся место, перекатили меня обратно, взялись за одеяло с двух сторон и перекантовали меня на каталку. Я тогда понял, что чувствует мешок с картошкой, когда его грузят. Моя треснутая голова пришлась на раму каталки, после чего стала о себе отчаянно напоминать.

Но меня уже везли. Как оказалось, в этой больнице множество всевозможных порогов, порожков и приступочек. Так как подушки на каталке не предполагалось, все эти архитектурные детали я ощущал собственным затылком. Еще я выяснил, что мое одеяло на деле гораздо меньше, чем кажется. Мало того, большая его часть находилась подо мной в скомканном состоянии. Одевать меня, естественно, было некому. Поэтому всю дорогу я пытался прикрыть тем кусочком, который, все таки, был мне доступен, свои чресла. Я человек не стыдливый. В здоровом состоянии я никому не постесняюсь показать то, что обычно скрыто моими штанами. Как известно, стыдно не тому, у кого видно, а тому, кому показать нечего.

Но это в здоровом состоянии. А тогда я сесть не мог, не то что... Как на зло, кругом было чрезвычайно много молоденьких симпатичных медсестер, что заставляло меня чувствовать свою ущербность особенно остро. К тому же, я понял, что потихоньку начинаю околевать от холода. Где-то на середине пути (расстояние я измерял в ударах затылка о каталку) партнер Вити заметил, что везут они меня ногами вперед. Они над этим весело посмеялись (я ничего смешного в этом не нашел) и перевернули каталку. Сделано это было с еще большей нежностью, чем при моей погрузке.

Вскоре мы добрались до лифта. Лифта не было долго. Зато все время был сквозняк. Я уже начал думать, что не дождусь, когда двери, наконец, открылись. Мы спустились на первый этаж. Рентгеновский кабинет был как раз напротив лифта. Но он был закрыт. Витя нашел местного санитара, сдал ему меня с рук на руки, и они с приятелем удалились. А местный сообщил, что сейчас придет врач, и тоже ушел. Двадцать минут в ожидании врача я провел недаром. К моей картине мира добавилось множество существенных деталей. Я, например, понял, почему наверху был сквозняк. Потому что здесь, в конце маленького коридорчика был служебный вход в больницу. А дверь на улицу была распахнута настежь. В нее входили и выходили какие-то мужики в тулупах, перетаскивая тяжелого вида ящики. Своих ног я уже давно не чувствовал, а когда пришел рентгенолог, температура окружающей меня среды, в моем понятии, перевалила через ноль в отрицательную сторону. Я, конечно, раньше принимал по утрам холодный душ, но он был значительно теплее и кратковременнее.

Но врач, все таки, пришел. И первое, что он у меня спросил, это — что мне нужно снять. Я хотел ему сказать, что я уже и так голый, но вовремя сообразил, что он не об этом. Я ответил, что не знаю. Он оттранспортировал меня в кабинет и стал изучать какие-то бумажки. Наверное, их ему передал Витя. А я в это время с удивлением обнаруживал, что в кабинете не намного теплее, чем в коридоре. Наконец, врач удовлетворил свою потребность в чтении на сегодняшний день, хотя я допускаю, что он просто не мог разобрать почерк. Он подвез меня к какому-то устрашающего вида орудию пыток, и мне было предложено перебраться туда самостоятельно. Памятуя о том, как меня грузили в палате, я это немедленно сделал, благо, нужно было просто перекатиться с одной горизонтальной поверхности на другую. Я попытался взять с собой одеяло, но в этом мне было отказано.

Установка была застелена клеенкой. Клеенка была ледяной. После этого врач еще разок куда-то сбегал, вернулся, и операция началась.

Пульт управления находился за ширмочкой, поэтому врача я не видел. В гордом одиночестве я наблюдал, как массивная балда, нависающая над моим тазом и похожая на сильно навороченный гидравлический пресс, начала медленно опускаться. На ней болтались два брезентовых ремня с металлическими пряжками на концах. Мне было дано указание не двигаться и не дышать, поэтому я смирно смотрел, как эти пряжки постепенно устраиваются на отдых, выбрав в качестве подушек мои яйца. Естественно, штаны мне все еще никто не надел. Надо вам сказать, эти пряжки были самыми холодными пряжками, которые я встречал за свою жизнь. Но вскоре я о них забыл, ибо металлическая дура сверху останавливаться не собиралась. Когда между ней и мной оставалось не более сантиметра, я начал понимать, что все шутки и приколы насчет того, как я буду воспитывать своих детей, были несколько преждевременны. Но мне повезло. Эта тварь меня пощадила.

Я уже, более или менее, пришел в себя, и даже холодный пот на моей спине немного подсох, когда выяснилось, что это только начало экзекуции. Уже проверенным способом я был перебазирован на другой станок. Здесь верхняя составляющая пресса была довольно высоко, и я немного успокоился. Кроме того, мне велели перевернуться на живот. Можно сказать, я был почти счастлив. Но тут за дело взялся рентгенолог. Он взял мою буйну головушку своими огромными лапами, вывернул мне ее за спину и сказал: "Подбородочком в плечико упрись и не двигайся." Делать мне, собственно, ничего не надо было, так как подбородок за плечо зацепился крепко. Двигаться уже не хотелось. Это был первый раз в моей жизни, когда я увидел собственную спину во всей ее красе. Я даже представить себе не мог, что у человека такая гибкая шея.

Но все когда-нибудь кончается. Голову мне на место вернули, на каталку я заполз сам. Дорога обратно мало отличалась от дороги туда. Первое, что я сделал, попав в палату, это натянул кальсоны. Потом я добыл с чьей-то помощью второе одеяло, завернул в него ноги и стал греть руки об холодную батарею.

Я был уже на вершине блаженства (голова чуть успокоилась, ноги и руки почти отогрелись, а сам я почти задремал), когда в палату вошли Витя и его приятель. "Слушай, парень, там неувязочка вышла. Тебе, оказывается, не то сфотографировали. Поехали быстренько еще снимочек сделаем." Воистину, если тебе хорошо, значит, скоро будет хуже. Если думаешь, что хуже некуда, значит, скоро убедишься в обратном. Закон Мерфи.

Я не буду описывать второе свое путешествие в рентгеновский кабинет. Скажу лишь, что в тот раз я увидел собственную спину второй раз в жизни.